намек на то, что Татаринова забеременела от Алекандра (см. примеч. 57). У вымысла свои правила: по законам жанра, главная целительница своей эпохи должна была встретиться с ее главным соблазнителем и встречей этой искупить главное его преступление.

Любовь и власть

«Радлова восторженно говорила о власти», – вспоминала ее подруга[92]. Но верно и то, что «власть» значила для этой мистической поэтессы нечто иное – более высокое и в конечном счете еще более могущественное, чем современная ей политическая власть. Как приблизиться к ней, как сыскать ее, как обратить ее на благо людям? Сцена в промерзшем Михайловском замке воплощает эти мечтания.

Период надежд и обольщений, которого не избежала Радлова, запечатлен яснее всего в том стихотворении из сборника «Корабли», в котором женщина-поэт примеряет роль героя, спасающего народ двойным усилием, поэтическим и эротическим, но всякий раз противопоставленным земной любви:

Ни пестрой славы дом, ни милый дом любви

Меня уж не влекут к веселому порогу,

Я знаю новую, мощеную дорогу,

Дорогу, улицу… как хочешь назови.

Я вижу буйный день, и площадь и трибуну,

Перед стотысячным противником пою,

Глазами темными в глаза ему смотрю,

И рвется голос мой и рву на лире струны.

Мне лира не нужна, вот грудь моя, приляг,

Мой нежный зверь, мой сын, мой неусыпный враг.

Осень 1918

Это и есть воображаемая власть Акулины Ивановны, Татариновой и самой Радловой – власть героини культурной революции, поющей на площади, овладевающей массами, обольщающей носителя верховной власти, чтобы обрести власть еще большую. Но если в 1918 году писательница готова сама играть такую роль, то позднее она отстраняет ее критически, разочарованно и, наконец, безнадежно. Идея бегства от власти к народу, драматизированная в «Богородицыном корабле», превращается в тягостное и отчужденное чувство, которое запечатлено в конце «Повести о Татариновой». В 1918 году «стотысячный противник» воспринимался как слушатель и партнер; в 1931 году «страшным противником» назван император Николай, с которым песня и любовь равно невозможны. Радлова, наверное, вспоминала все это в последние годы своей жизни, которые она провела в лагерях – сначала нацистском, потом советском.

Эпоха осознавалась Радловой с редкой ясностью, и ее особенный трагизм, о котором с таким нажимом писали современники, в свете прошедших лет кажется верным историческим чувством. Менее всего для ее круга и времени характерен был здравый смысл; на фоне катастрофических обольщений современников трагические предчувствия Радловой привлекали внимание, но они же послужили одной из причин последующего забвения. В противоположность мужчинам резко отстраняясь от политики, Радлова искала спасения на иных путях, по видимости более традиционных, на деле же, наоборот, радикальных.

Эротизация нарратива в «Повести о Татариновой» достигает своего пика в сцене, связанной с генералом Головиным и его девкой. Как раз в этой сцене, самой неправдоподобной из всех, Радлова ближе всего к историческому источнику. Евгений Головин был одним из крупнейших, влиятельнейших военачальников двух царствований. Герой войны с Наполеоном, покоритель Польши и Чечни, наместник на Кавказе и в Прибалтике, он был верным членом общины Татариновой. Она спасла ему жизнь как целительница, и он безропотно выполнял ее приказы, что иногда ломало его карьеру, а иногда украшало ее. Однажды Головину (он был в тот момент генерал-губернатором мятежной Варшавы) пришлось письменно объяснить свои отношения с Татариновой начальнику, графу И. Ф. Паскевичу-Эриванскому; эта «Записка» Головина – самый подробный источник о нравах и методах, принятых в общине Татариновой.

Татаринова лечила тучного, свирепого и несчастного генерала постом, козьим молоком, слабительным и кровопусканиями, а также физической нагрузкой, которая, по подлинным словам Головина, доходила до пяти тысяч земных поклонов ежедневно. Из устных рассказов Головина, записанных звавшим его историком и государственным деятелем Юрием Толстым, мы знаем подробности: то были «великопостные поклоны», требовавшие встать «на ноги после каждого поклона и отдельно для каждого становясь вновь на колена и повергаясь ниц»[93]. Примерно такое же упражнение сегодня называют «бурпи», и пять тысяч таких «великопостных» бурпи в день – это очень много. Вряд ли кто лечил тогда средствами, более близкими к современным; и действительно, генерал избавился не только от веса, но и разных ужасных симптомов. Главная его болезнь, однако, не проходила, и Головин с полной искренностью рассказывал о ней Паскевичу: «Два года тому назад я получил преступную привязанность к домашней горничной девке. Эта слабость совершенно разрушила душевное мое спокойствие и, раздирая внутренность колючими упреками совести, лишала меня отрады в счастии семейственном». Почти точно цитируя эти слова генерала, Радлова вкладывает их в письмо, которое в ее повести Головин направляет Татариновой. Письмо это сопровождает ту самую девку, которую Головин дарит целительнице.

Тут в тексте Радловой следует сцена любви, которой с некоей мистической целью, но и с очевидным удовольствием занимается с подаренной ей девушкой Татаринова. Именно здесь она вспоминает слова Селиванова «Соблазнишь – и отринешь, соблазнишь – и спасешь»; здесь же всплывают вновь и голубок, впервые появившийся у Селиванова и играющий важнейшую роль во всей композиции, и яблоко, которое Татаринова получила от Селиванова же, и райский сад. «Под рукой у нее вздрагивает Наташино сердце, и кажется ей, будто пахнет оно наливным яблоком, пригретым солнцем». Так символизируется этот особый вид греха; перечтем еще раз десятью годами ранее написанные стихи, посвященные Любови Блок:

Молчи о любви своей и муку

Ковром узорчатым не расстилай под ногами,

Не мани меня Амальфийскими садами,

Где теплые от солнца померанцы сами падают в руку.

Яблоко и сердце – два эти символа определяют эротическое зрение Радловой. «А умею я, пожалуй, только одно – видеть самую сердцевину человека, раскрывать его просто, как раскрывают яблоко, так с живыми людьми и с выдуманными, ты не находишь?» – писала она мужу 28 июня 1931 года.

Акт Татариновой с девкой генерала Головина имел инструментальный смысл. Этот метод в общине Татариновой называли «взять на себя грехи другого», и под пером Радловой он осуществляется буквально: Татаринова избавляет Головина от мучительной любви, беря на себя его грех, то есть сама занимаясь любовью с его любимой. Все это полностью соответствует подлинным словам Головина: «Татаринова, взяв эту девку к себе, как бы приняла на себя немощь мою, снимая ее с меня постепенно. Замечательно, что, когда она рассказывала мне в простоте сердечной, сколько позволяла благопристойность, о своих ощущениях к помянутой девке, – я узнавал в них собственные мои чувства и даже наружное мое вольное